Агасфер
“Как много лиц, но я не вижу глаз,
Боятся? Нет – безмолвны и просты,
И так же, как на днях, доверчивы, чисты,
Но, состраданья нет… Измученный народ!
Здесь обособленно не проявляют чувства,
Их мощь – в единстве. Так из рода в род
Передают нехитрое искусство
Молчать и лицезреть... Передохнуть хочу,
Стена, как нить длинна и безразлична
В руках прядильщицы… но, сбился шаг,
Рукою обопрусь о камень... слышу голос…
По-арамейски. Отвечать нет сил…
Но, что он говорит!? Уйти?”
- Позволь, хозяин, дух перевести,
“Настойчив он, и зол. Что медлю я?”
- Послушай, господин, в твой дом не скверну я,
несу, но благодать, поверь мне…
“Ты поверишь мне, когда вернусь назад?
И вновь меня торопишь, маловерный!”
- Мне можно медлить. Ты поймешь меня,
Как трудно мне идти туда…
От дома гонишь прочь, несчастный,
И даже нищего, без крова и питья,
Ты гнал, когда-нибудь, от стен своих?
Да…чаша ждет меня…но, я к ней не спешу,
А ты, как трудно будешь медлить ты,
Стремясь к своей печальной чаше...
Её подам тебе, когда вернусь,
Ты будешь ждать, и каяться в молитвах,
И будешь помнить признаки всех лиц
Что здесь, так долго, что они
Уже сотрутся в памяти потомков…
Моисей
Угрюмым был твой взор,
когда тропою гор
Ты вниз спешил к упрямому народу,
Предвидел ли ты вековой укор
и беды, что грядут святому роду:
там, посреди горящего кольца
метались неспокойно тени,
и взгляд насмешливый
блестящего тельца
сгибал в бессилии твои колени...
Осколки горних плит с печатью Божьих слов
огнем терзали праведную душу –
ты не унял беспутства их голов,
но ты и Богу клятву не нарушил.
О, твой народ, Им вверенный тебе,
какие чувства породил навеки
в твоей, покорной Господу, судьбе –
любовь ли, ненависть ли, или скорби реки
Молитва
Велика, велика эта старая, старая тема –
заполняют весь дом хороводы глубоких октав,
открывая простор, расступаются гулкие стены,
и в небесном регистре неспешно творится Устав.
Высоко, высоко поднимается радость округи,
растекаясь в пространстве среди завороженных звезд,
и душевные крылья так явно легки и упруги,
и не тянет к земле беспредельности мыслей погост.
И никто, и никто не сумеет оставить молитву,
подчиняясь единству согласно звучащих хоров.
Поднимаюсь с колен на грядущую светлую битву,
и вершится со мною великая воля Миров.
Осанна
В заре вечерней возвышался храм
темнеющими стылыми стенами.
Открыт ли был он жертвенным дарам,
могильными обвитый пеленами?
А на тропе волна чуть слышных слов,
и стук копыт осла по жесткой глине,
и мир, теряя чин былых основ,
еще висел на тонкой пуповине...
У дома кто-то бросил в ноги лист
с ближайшей пальмы, радуясь несмело…
И с высоты струился крыльев свист
тревожных ангелов, принять готовых Тело
Адам
Он был один, и сущее извне
в нем простиралось до границ познанья,
Но как-то раз в мятежном скором сне,
пресекся в нем поток его сознанья.
И виделось, что он не монолит,
единственный у любящего ока
Отца, который вечное сулит
блаженство и пределов вне, и срока.
Казалось, что коснулся он рукой
себя в себе, себя не узнавая,
и страх прогнал полуночный покой, -
проснулся он, без утеши рыдая.
Тот мир, в котором каждый божий лист
ему понятен был, и им привечен,
тот мир, в котором щебет, гам и свист
небесных тварей внятен был и вечен,
разрушился движением одним
несмелой мысли в том ряду понятий,
который только был воспринят им
в мотивах праведных уроков и занятий.
Он – не один! И в этом был соблазн
убрать пределы явленных приличий;
он знал теперь, что мир и груб и разн,
в нем мало сходств, но много в нем отличий.
Когда ж его приветливо Отец
позвал к себе и он, потупив очи
предстал пред Ним, промолвив ”здесь я, Отче”, -
явил он тем начало и конец
всему, что зиждется на белом свете,
что накрепко вошло в мирские сети,
что есть и будет паствою овец.
Конь бледный
I
Бельмо невидящего ока
В ресницах воспаленных туч
Наводит в бледности потока
Тот фосфорический свой луч.
Но, отраженный многократно
От тьмы блестящих витражей,
Он возвращается обратно
Во тьму окрестных миражей.
И эту скудную обитель
Отбросов, хлама, нечистот
Он, как естественный хранитель
Хранит в полях своих частот,
И, повинуясь внешним силам,
Из одного угла в другой,
Он плавно льется по стропилам,
Соединяя их дугой...
II
Внезапно! В этот бледный лепет,
И безмятежной жизни бред,
Ворвался безысходный трепет
И конь (он был как лунный свет)!
Взрастая в рамках небосклона
Движеньем скорым скорых ног,
В напоре шейного наклона
Влил обреченности поток.
Там всадник сумрачным величьем
Был несравним с тем, что жило,
Сияло, высилось, плыло
В волнах житейского обличья.
И, в напряженье встречных ветров,
Раздувших саванность плаща
В размахе бесконечных метров,
Взметнулась надпись, как праща!
Всем языкам подвластно было
В пылу мольбы и страсти пыла
Прочесть незыблемую твердь,
Что имя всадника есть Смерть.
III
И кто-то, там, из-под забора,
Навстречу устремив порыв,
В словах невнятного разбора,
Сквозь слез ликующих надрыв
То ли шептал, простерши руки,
То ли крестился невпопад,
Являя смысл душевной муки
Как высший покаянья лад
"Здесь Божий Суд, здесь Божья Милость" -
Казалось, так он говорил...
Но, вот восток уже творил
Росы предутреннюю сырость,
Был бледен свет и след бледнел
Коня в рассеянном тумане,
И кто-то глаз поднять, не смел -
В том, сопричастности, дурмане...
Псалом двадцать шесть.
(впечатление)
Примите свет - спасение души,
возвысьте своды крепости нетленной,
коснитесь сердцем царственных вершин,
творящим суд над алчностью надменной.
Свидетель лживый злобою палим
восстал в погибель избранным Завета
и он преткнется, в страхе одолим
десницей силы истинного света
Месяц с трубкой
(рождественский сюжет)
Под елью спит приблудный ветерок,
Слюнявя ветки моросью дыханья,
В тоску-покой замётанных дорог,
Укрывши сна немое колыханье…
Опушкой леса тянется дымок,
Черты деревьев плавно половиня –
Костра ли ближнего забытый уголёк,
Или избы печная пуповина.
Ан нет, клубится небом благодать,
Взгляни поверх прищуром правым глаза!
Там – месяц, паровым котлам подстать,
Блажен, в дыму курильного экстаза.
Попыхивает трубкой, так и есть,
Слегка к небесной спинке притулившись,
Довольный, что дошла Благая Весть –
Заветным Телом в мир людской явившись
